Наверное, ничто не добывается с таким трудом, как историческая
справедливость. Это то, что добывают не раскопки в архивах, не
кипы бумаги, не споры, а годы.
Юрий Трифонов
Просматривая корешки книг, выставленных в одной московской лавке, я наткнулся на чёрную надпись по красному фону: «ЗА СОВЕТЫ БЕЗ КОММУНИСТОВ». Мне давно известно, с какими событиями связан этот лозунг, поэтому увесистый том тотчас же был снят с полки. Я не ошибся в своём предположении: в руках у меня оказался сборник документов о крестьянском восстании в Западной Сибири. Эту фразу — «За Советы без коммунистов» — я, начинающий журналист, волнуясь от прикосновения к «запретному», занёс в блокнот лет сорок пять назад, когда Пелагея Васильевна Бельская, жительница нашего города, вспоминала по моей просьбе происходившие здесь в 1921 году события.
Теперь надо пояснить, почему мне тогда пришло в голову записывать воспоминания пожилой женщины.
Известно, что местный патриотизм часто опирается на то особенное и неповторимое, что было в прошлом или существует сегодня на малой родине. Однако в моём родном городе Петухово, что на восточной окраине Курганской области, ничего такого не наблюдалось. Никто из знаменитых людей здесь не родился и не проживал. У нас не было ни выдающихся сооружений, ни редких ландшафтов. В знаменитом многотомнике «Живописная Россия» ещё в XIX веке так описывались наши места: «Берёзовые рощи составляют одно из лучших украшений этого края, вообще небогатого живописными видами, не поражающего ни величием, ни могуществом природы». Литейно-механический завод, принадлежавший железнодорожному ведомству, выпускал хорошую продукцию, но всё же не уникальную. Расположенное неподалёку от города горько-солёное, с целебными грязями, озеро Медвежье уступало по известности не только заграничному Мёртвому морю, но и некоторым отечественным курортам.
Только большая братская могила, заросшая кустами акации и высокими травами, да установленный на ней памятник Ленину подогревали мой журналистский интерес. Мне казалось странным и обидным, что вокруг этого места довольно много неясностей и недомолвок. Например, говорилось, что в братской могиле похоронены «жертвы кулацко-эсеровского мятежа 1921 года», но о том, сколько их, кто они и как погибли — об этом умалчивалось. Районная газета «Трудовое знамя», где я работал, время от времени рассказывала, что бюст Ленина был отлит на местном заводе мастерами такими-то, но как это происходило, кто автор скульптуры и как она попала в Сибирь — этими вопросами почему-то тоже никто не задавался.
«Мы ленивы и нелюбопытны». Ещё не зная тогда об удручающе точном диагнозе великого поэта, я с юношеским пылом взялся за его опровержение.
Начал я с того, что разыскал петуховских старожилов и записал их воспоминания о том самом мятеже. В этих бесхитростных рассказах с повторяющимися эпизодами передо мной оживал двадцать первый год, когда мужики (так называли повстанцев мои собеседники) в течение двух недель творили расправу над партийными, а также над теми, кого они к таковым причисляли. На основе воспоминаний я собирался создать исторический очерк. Однако редактор газеты отреагировал на мой замысел довольно кисло: «У тебя получится, что крестьяне были против Советской власти, ты опишешь, как они убивали коммунистов и комсомольцев, а зачем это надо? И вообще — мало ли чего нагородят эти твои очевидцы...»
Что ж, решил я, тогда надо обратиться к документальным источникам. И редактор подписал подготовленные мной письма в архивы Ишима, Тюмени, Омска, Челябинска. Через некоторое время отовсюду пришли аккуратные ответы: «Документами не располагаем...», «Документов по данному вопросу не обнаружено...»
И вот теперь, заглянув в предисловие к сборнику «За Советы без коммунистов», написанное составителем сборника, новосибирским профессором В.И. Шишкиным, я прочитал, что «массив источников по истории Западно-Сибирского мятежа огромен. Счёт идёт на сотни тысяч документов...» В перечне мест хранения документов указывались и те архивы, откуда мне когда-то «на голубом глазу» писали, что «документов не обнаружено». (Следует пояснить, что в 1921 году Курганской области не существовало, а Петуховский район, состоявший из нескольких волостей, входил в состав Ишимского округа Тюменской губернии, незадолго до того Тобольской). Из-за многочисленных перекроек территории страны архивы оказались в разных местах.
Итак, в течение нескольких вечеров я читал документы, опубликованные в сборнике. Попутно разыскал старую тетрадку с записями воспоминаний петуховских старожилов и убедился, что строки архивных документов иногда буквально совпадают с рассказами очевидцев. Передо мной развёртывалась картина движения, охватившего огромную территорию Западной Сибири, картина, которую мне захотелось назвать «Дело 1921 года», имея в виду старинное военное и современное юридическое значение этого термина.
Слова, после их тысячекратного употребления в определённом контексте и с определённой оценкой, приобретают ту или иную эмоциональную и политическую окраску. Вот, например, восстание. Согласно советской интерпретации, восстание всегда направлено против угнетателей, завоевателей, восставшие борются за свободу и правду. Мятеж, напротив, — нечто антинародное, попытка перегородить столбовую дорогу исторического прогресса, мятежник — явный реакционер, враг. Есть в этом ряду ещё слово бунт — не имеющий никакой цели и разумных рамок разгул народной стихии.
В двадцатые годы, как и много раньше, такого идеологического различия не наблюдалось. В Толковом словаре В.И. Даля восстание определено как «мятеж, возмущение», а мятеж — обратным ходом — как «возмущение, смятенье, восстание». Что касается бунта, то и он недалёко ушёл: «скоп, заговор, возмущение, мятеж, открытое сопротивление народа законной власти».
События, происходившие в Западной Сибири в 1921 году, советские историки именовали «кулацко-эсеровским мятежом», историки современной России называют благородным словом «крестьянское восстание». Прежние стандарты ещё живы в наших умах. Будем же следовать Далю.
Имело ли Западно-Сибирское восстание (мятеж) руководящий центр, политическую программу, план развёртывания, сеть ячеек на местах и т.д.? Или оно представляло собой бунт — стихийное «сопротивление народа законной власти»? На эти вопросы историки советской школы и современные исследователи также дают диаметрально противоположные ответы. Первые считали, что мятеж был подготовлен и направлялся подпольным Сибирским крестьянским союзом, во главе которого находились эсеры, что затаившиеся колчаковские офицеры вели тайную агитацию против Советской власти и увлекли за собой многих несознательных крестьян. Однако документов, подтверждающих эту версию, как сообщается в сборнике «За Советы без коммунистов», не обнаружено. В наше время господствует другая точка зрения, называющая восстание стихийным взрывом, яростной реакцией крестьян на злоупотребления и провокации всякого рода «комиссаров», на жестокость продотрядов, а конкретно — на изъятие у крестьян семенного зерна. Существует и третья версия, принадлежащая тюменскому писателю Константину Лагунову и представляющая собой попытку уйти от обеих крайностей. По мнению Лагунова, восстание, начавшееся как стихийный бунт против насилий большевиков, позже стало по своей идейной подоплёке эсеровским.
Историки продолжают выяснять причины, ход и последствия восстания, состав и политические устремления его участников, и, будем надеяться, со временем появится исторически достоверная и обстоятельная хроника событий, потрясших Западную Сибирь. Но уже теперь, опираясь на обнародованные документы, можно приблизиться к пониманию его существенных особенностей.
Общеизвестно, что крестьянские восстания на Тамбовщине («Антоновщина») и в Западной Сибири были вызваны продовольственной политикой компартии и советской власти, то есть насильственным изъятием у производителей почти всего сельскохозяйственного продукта, за исключением семян и нормы, обеспечивающей полуголодное существование крестьянской семьи. Надо думать, что продразвёрстка ударила особенно болезненно по самолюбию сибирского вольного землепашца, привыкшего к относительной самостоятельности и достатку. Урожай 1920 года, убранный из-за ранних холодов с большими трудами, продотряды стали вывозить «до зерна», как говорилось в одном милицейском донесении в политическое управление Ишимского уезда*. Последствия таких действий, предупреждал автор донесения, будут «очень печальными, предвещая возможные восстания». К его предупреждению, разумеется, никто не прислушался.
- Мне бы не хотелось здесь пояснять статус и назначение многочисленных советских организаций той поры. Желающие найдут эти сведения в исторической литературе.
Слово «развёрстка» обычно употребляется в единственном числе, и можно подумать, что речь идёт только об изъятии зерна. В документах 20-х годов фигурирует множественное число — «развёрстки», точно отражающее суть происходившего. А происходило вот что: на крестьян накладывалась своего рода контрибуция — так поступает армия, захватившая территорию противника и обеспечивающая себе прокорм. Крестьянин должен был без всякой компенсации отдавать продотрядам (то есть вооружённым заготовителям) не только хлеб, но и фураж, шерсть, масличные семена, кожи, скот — словом, власть забирала бо'льшую часть всего, что производилось в крестьянском хозяйстве.
Жестокость и несправедливость такой «политики» очевидны. Но столь же очевидной представится её необходимость, если попытаться встать на позицию власти, любыми путями стремившейся к самосохранению, власти, опирающейся на армию и город. Красноармейцев и рабочих, как и «совслужащих», надо было кормить, а неурожай в центральных районах России сделал угрозу голода и, следовательно, падения советской власти вполне реальной. Надежда оставалась только на Сибирь: оттуда ожидали прибытия спасительных эшелонов.
«Вы должны помнить, — наставлял волостных уполномоченных по развёрсткам заместитель продовольственного комиссара Тюменской губернии Я.З. Маерс, — что равзёрстки должны быть выполнены, не считаясь с последствием, вплоть до конфискации хлеба в деревне, оставляя производителю голодную норму. Срок выполнения развёрстки давно истёк, ждать добровольного сдания хлеба нечего, последний раз приказываю сделать решительный нажим, выкачать столь нужный нам хлеб».
«Решительный нажим» вызвал в деревне брожение. Крестьяне не давали вывозить хлеб, сопротивлялись исполнению гужевой повинности и отправке на лесозаготовки. На подмогу продотрядам стали вызывать красноармейцев, которые, бывало, стреляли по толпе...
Но «решительный нажим» не ослабевал. «Должна быть беспощадная расправа... — телеграфировал Петуховской продовольственной конторе губернский комиссар Г.С. Инденбаум. — Возьмите в каждом селении человек десять заложников, отправьте их подальше работать».
Каким ледяным холодом, каким презрением к трудовому человеку веет от этих циничных указаний! Да и откуда взяться сочувствию к русскому мужику у комиссара Якова Маерса, родившегося в Филадельфии в семье чиновника и перебравшегося в мятущуюся Россию в 1917 году? Или у Григория Инденбаума, человека явно не деревенского происхождения со своим среднетехническим образованием? Могли ли они понять горькое недоумение и отчаяние крестьянина, у которого увозят перемешанный со снегом хлеб, обречённый на порчу без хозяйского догляда, или уводят со двора на мясо корову, которой весною телиться?..
Известно, что самые надёжные и рьяные реализаторы непопулярных решений власти — чужаки. Они не связаны узами родства и свойства с жителями подвластной им территории, далеки от их жизненного уклада и повседневных забот. Легко убедиться, что в Ишимском уезде, как и во всей Тюменской губернии, именно люди пришлые заправляли чрезвычайными органами, проводившими развёрстки. И чем дальше от деревни был наделённый полномочиями комиссар, тем безрассудней и опасней были его решения.
В протоколе заседания Ишимского уездного комитета компартии от 27 декабря 1920 года ясно видна эта закономерность. Вот Тягунов, начальник уездной милиции, критикует действия работников продорганов, цель которых — «полнейшая выгрузка хлеба, не исключая и семенного материала, нисколько не заглядывая в будущее». Хохлов, заместитель заведующего политбюро уезда, тоже «подчёркивает чрезмерную диктатуру продкомиссаров», в частности упоминает «избиение четырёх женщин прикладами за просьбу об оставлении хлеба для детей». Жилкин, член Ишимского бюро РКП(б), высказывается «за предоставление возможности крестьянам сберегать свой семенной хлеб у себя, ибо этого не сделает лучше их никакой ни упродком, ни губпродком». Амелин, сотрудник уездной парторганизации, в свою очередь «критикует продорганы и продработников».
Местные явно опасаются провокационных действий губернской (а стало быть, и центральной!) власти: они лучше понимают нужды деревни, им жить здесь, рядом с обобранными крестьянами. Не согласен с их разумными доводами лишь Маерс, комиссар из Филадельфии. Он настаивает на необходимости «изъятия у населения семенного хлеба, о чём уже сделано соответствующее распоряжение... Это, вполне естественно, вызовет ненормальности. Но политика не может быть изменена. Лишь железной рукой мы можем изъять развёрстку».
Вот так. Подрыв нормального хозяйственного цикла, разорение деревни, лишения людей — всё это не вполне достаточные основания для изменения политики. Ведь наша политика не привыкла считаться с такими побочными последствиями; «железной рукой» она отбрасывает прочь сочувствие и жалость; она решает сиюминутные задачи, не задумываясь о будущем...
Ещё один документ — постановление следователя ревтрибунала с описанием действий неистовых прорабов продразвёрстки. Череда одиозных фигур проходит перед глазами в этом прологе к кровавой трагедии. Вот Матвей Лаурис, член губернской контрольно-инспекторской комиссии, неоднократно бывавший в Петуховском районе, — изнасиловал женщину, творил грабежи и махинации; Виктор Соколов, председатель чрезвычайной продовольственной тройки, — избивал крестьян, угрожал им расстрелом; Архип Крестьянников, губернский уполномоченный в Петуховском районе, — избивал крестьян, «ругал матерными словами рассыльного Петуховского волисполкома Васильева»; Иван Гуськов, ишимский продкомиссар, — угрожал крестьянам расстрелом и сжиганием домов; Станислав Полякевич, заместитель ишимского продкомиссара, — угрожал крестьянам виселицей, требовал выполнить продразвёрстку по шерсти следующим образом: «Стригите кожи, а также у баб и жён своих». Все они были уроженцы далёких краёв, мало знакомые с крестьянским трудом.
7 января 1921 года губернский продкомиссар Григорий Инденбаум отрапортовал Москве о выполнении развёрсток по зерну и фуражу на 102 процента, по масличным семенам — на 150 процентов. Вероятно, в зачёт пошёл и тот хлеб, что сопрел в государственных амбарах. О, как будут множиться подобные рапорта в последующие советские десятилетия!
Первый документ, относящийся к восстанию, датирован 31 января 1921 года. Это донесение заместителя заведующего политическим бюро Ишимского уезда Недорезова в Тюменскую губчека. Недорезов сообщает о восстании в Чуртанской и Челноковской волостях, что на севере уезда, «на почве посевной развёрстки», то есть изъятия семенного зерна. Вслед поднимается соседняя Абатская волость, Викуловская, Готопутовская... Первые столкновения крестьян с красноармейцами. Первые приказы воинских начальников направить в бунтующие волости взводы с пулемётами, чтобы «ликвидировать срочным порядком восстание». Первая мужицкая кровь...
На заседании Тюменского губисполкома советов 4 февраля ещё ни слова не говорится о мятеже, что может означать только одно: масштаб волнений кажется властям незначительным. В то время в Викулово уже действовал повстанческий штаб, и его начальник, лесничий Ключенко, поставил перед повстанцами боевую задачу: «взять Ишим и через Кротово-Малышенское на станциях желдороги разобрать путь». А в селе Готопутово объявлена мобилизация в ряды повстанцев «граждан от 18 до 35 лет и унтер-офицеров до 40 лет».
Всего через неделю после первых бунтов вышел приказ помощника главнокомандующего всеми вооружёнными силами республики по Сибири В.И. Шорина, где содержится указание на размах восстания: «Повстанческое движение охватило район около 100 километров к северо-востоку от Ишима, а также район Усть-Ишима. По последним сведениям, повстанцами занята станция Голышмановская». Заключительная фраза многозначительна. Мятежники намеревались парализовать доставку продовольствия в европейские регионы России. Для этого достаточно было перерезать две близко находящиеся друг от друга железнодорожные ветки: северную, Омск — Тюмень — Екатеринбург, и южную, Омск — Курган — Челябинск. Взятие станции Голышманово решило половину задачи, и повстанцы, не мешкая, устремились на юг, к станции Петухово, чтобы перекрыть движение хлебных маршрутов полностью.
Очень скоро мужицкий бунт обретает довольно организованный характер. Не возврат в личные амбары семенного зерна, не «послабление» продразвёрсток, не освобождение арестованных односельчан, а совсем иные, более масштабные цели выдвигает мятежная масса или те, кто её возглавил. Например: «В Голышмановской волости власть коммунистов низвергнута. Предлагаем немедленно выбрать представителей от населения волости для организации новой власти, отвечающей требованиям народа».
Не орущая толпа крестьян, способная разве что разоружить милиционера, предстаёт перед нами, а воинские соединения и штабы, планирующие военные действия. Один за другим выдвигаются вожаки восстания, называющие себя то «руководителем военно-оперативного штаба», то «командующим Народно-крестьянской зелёной армией», то «начальником Мужицкой армии», то ещё как-нибудь. Учитель села Белое Ишимского уезда Владимир Родин, в прошлом поручик, объявил себя сперва «начальником Петропавловского боевого района Ишимского повстанческого фронта», а впоследствии стал «командующим Сибирским фронтом». Эти громкие наименования и звания выглядят, по правде говоря, напыщенно и наивно, но свидетельствуют о больших амбициях людей, оказавшихся — быть может, неожиданно для себя — во главе клокочущей мужицкой вольницы.
Хотя Западно-Сибирское восстание и называют крестьянским, на самом деле его участники представляли собой довольно разнородную массу как в социальном, так и в политическом отношении. Конечно, большинство составляли мужики (не только кулаки, разумеется, но ведь именно зажиточные хозяева были более всех обобраны, почему же им не выступить, так сказать, в первых рядах?). Были там перешедшие на сторону повстанцев красноармейцы и младшие командиры Красной армии, служащие советских учреждений и предприятий, казаки, кадровые военные, успевшие послужить и царю, и Керенскому, и адмиралу Колчаку, выходцы из купеческого сословия, представители местной интеллигенции, были эсеры, монархисты, но главным образом люди, не принадлежавшие ни к каким политическим партиям и движениям, были даже группы казахов и сибирских татар из мест их компактного проживания в губернии.
Отсюда — разнобой и порой противоречивость выдвигавшихся теми или иными отрядами лозунгов: «Да здравствует свободный труд!», «Свободная торговля», «Да здравствует Учредительное собрание», «С нами Бог и царь Михаил II», «Да здравствует Временное правительство», «Да здравствует свободная Сибирь» и т.д. Единственное, что объединяло всех, — неприятие большевистского режима, желание свергнуть коммунистическую диктатуру: «Смерть коммунистам», «Долой коммунистов, не нужно товарищей» и наиболее популярный и обобщающий призыв: «За Советы без коммунистов».
И как поразительно быстро сумело это пёстрое разнокалиберное воинство, вооружённое чем попало, сорганизоваться в соединения, способные штурмовать Ишим и Петропавловск, овладеть Тобольском и всего за две недели распространить пламя мятежа до Сургута на севере и до Кокчетава на юге, до Камышлова на западе и до Тары на востоке. Объяснить столь феноменальную быстроту при отсутствии грамотного руководящего центра и авторитетного лидера, подобного Антонову на Тамбовщине, можно только одним: взрывом яростной ненависти к действующей власти. Невидимая и таинственная энергия ненависти построила восставших в ряды, дала им силу, сметающую вялое сопротивление растерявшейся на первых порах власти. Но такая сила, как известно, слепа и скоротечна, она не способна долго выдерживать организованный натиск противника.
В разведывательной сводке штаба 61-й стрелковой бригады войск внутренней службы от 10 февраля говорится следующее: «Комроты-4 181-го стр. полка Сидоров, расположенной [на] ст. Петухово, доносит: восстание [в] волостях Калмакской, Долговской, Частоозерской, Армизонской, Утчанской, Бутыринской, Лихановской, Орловской, в части Петуховской. Повстанцы ведут наступление [в] направлении Петухово, угрожают станции, также наступают [на] село Горбунешное, что в 8 верст. сев.-вост. станции Петухово».
Начиная с этого времени станция Петухово и прилегающее к ней село Юдино будут часто упоминаться в документах той и другой стороны (в дальнейшем я стану для краткости употреблять наименование «Петухово» для совместного обозначения двух этих населённых пунктов, образовавших впоследствии наш город). Нацеленность повстанцев на эту станцию понятна: захват её означал прекращение движения по Сибирской магистрали, не забудем и то, что здесь находились районные власти, продорганы, ссыпной пункт.
Озабоченный обостряющейся ситуацией штаб помглавкома по Сибири посылает 11 февраля из Омска в Петухово бронеплощадку с четырьмя пулемётами и сотней красноармейцев. Вечером того же дня броневик приходит в Петухово, обстреляв по дороге группу повстанцев, но на станции не задерживается. Заместитель секретаря Петуховского райкома партии Дмитриев телеграфирует в Ишимский уездный комитет, что бойцы телеграфной роты, размещавшейся в селе Утчанка (к северу от Петухово. — А.П.), отошли в районный центр «ввиду недостатка винтовок и патронов».
В тот же день начальник Петропавловского боевого района В. Родин объявил приказ о начале операции против города Петропавловска, что в 80 километрах на восток от Петухово. Из сводки штаба помглавкома по Сибири следует, что между Петропавловском и Петухово действует группировка численностью более 400 повстанцев. «Мужицкие армии» нависают над железнодорожной магистралью. Из сводки штаба повстанческой армии Частоозерской волости становится ясно, что Петухово обречено: рельсы взорваны по одну и по другую сторону станции.
16 февраля начальник штаба Народной повстанческой армии Долговской волости докладывает вышестоящему начальству, что станция Петухово пала в 10 часов утра 15 февраля, что взято 1200 винтовок, 4 пулемёта, много пленных.
Ещё большее ликование слышится в сводке штаба Народной повстанческой армии Истошинской волости, весьма далеко расположенной от места боя. В ней говорится о возвращении домой «доблестных защитников Народной армии», участвовавших во взятии Петухово. Там был «сильный, горячий бой, — говорится в документе. — Наши повстанцы совместно с киргизами (обычное название казахов в те времена. — А.П.) и татарами работали превосходно и с полной уверенностью в победе над извергами-коммунистами. При взятии станции со стороны коммунистов было много убитых и раненых, а в особенности много было убито лошадей. Нами взято в плен 2600 чел. коммунистов совместно с красноармейцами, причём с коммунистами расправа была на месте, а красноармейцы арестованы. Взято 4 пулемёта, 3 воза винтовок и др. трофеи».
Из этих кратких донесений следует, по крайней мере, два вывода. Во-первых, Петухово было взято пришедшей из северных волостей уезда группировкой, а не в результате внутреннего мятежа. Во-вторых, охваченные эйфорией лёгкой победы повстанцы в целях психологического воздействия прибегают к явным преувеличениям своих успехов. По воспоминаниям моего давнего информатора П.В. Бельской, Петухово обороняли не более 500 человек: красноармейская рота, отряд самообороны механического завода, группа коммунистов, бежавших от наступавших повстанцев в райцентр, и некий «взвод мадьяр» (так называемые «пленные австрийцы» проживали тогда по всей Сибири, в том числе и у нас, в Петухово; помню, видел на местном кладбище их заброшенные могилы и едва различимые готические буквы на погнутых металлических крестах).
Разумеется, эти данные не опираются на документы, но они представляются более близкими к реальной ситуации, чем мифические «1200 винтовок» и «2600 пленных» — будь там такие силы и такое вооружение, повстанцы вряд ли смогли бы так легко овладеть станцией и селом.
К тому времени район восстания был разбит на 4 фронта: Северный (Тобольский), Южный (Кокчетавский), Восточный и Юго-Западный (Ишимский, Петропавловский и Курганский уезды). Операциями двух последних фронтов руководил главный штаб Сибирского фронта во главе с упомянутым выше бывшим поручиком и бывшим учителем В. Родиным. Штаб этот располагался в здании Юдинской школы, ныне не существующем, но люди моего поколения должны помнить эту школу — так называемую «Синюю».
Итак, в результате энергичных наступательных действий мятежников к середине февраля были перерезаны обе железные дороги, соединявшие Сибирь с Центром, а также линия телеграфной связи (Сибревкому приходилось связываться с Кремлём кружным путём: Омск — Семипалатинск — Верный — Ташкент — Москва).
Похоже, что это крупное достижение повстанцев позволило им начать переформирование разношёрстного войска, выстраивать соподчинённость отрядов, формировавшихся по земляческому принципу. На следующий же день после взятия Петухово, 16 февраля, здесь издаётся первый приказ по вновь образованной из отдельных отрядов Южно-Ишимской (или Южной) дивизии. В состав дивизии включается 4 пехотных и 2 кавалерийских полка. Неизвестно, какова была численность этих свежеиспечённых подразделений, наверняка значительно меньше штатного армейского состава, но надежда была на пополнение из окрестных сёл. В приказе говорится, что в 4-й пехотный и 2-й кавалерийский полки входят отряды, формирующиеся в Петуховской и Теплодубровской волостях. Учреждается штаб дивизии, определяются меры по налаживанию оперативного управления, связи. Приказ подписан начдивом Едличко. Он же с 21 февраля является начальником повстанческой армии Петуховского района — очевидно, к этому времени в ряды повстанцев влились свежие силы из указанных волостей.
Повстанческие соединения находились в Петухово две недели. В эти дни новая власть издавала распоряжения о назначении комендантов сёл, организации штабов, мобилизации мужчин в свою армию. Были учреждены следственные комиссии «для разбора дел о коммунистах и подозрительных лицах».
В Петухово следственная комиссия каждую ночь выносила смертные приговоры, которые сразу же приводились в исполнение. Казнили разными способами: для сбережения патронов применяли шашку, самодельную пику с крючком на конце, а то и деревянный молоток, которым дробили череп. Трупы казнённых не убирали, оставляли на пустырях, под заборами. Вой собак составлял постоянное звуковое сопровождение этих страшных дней.
Одичание человека, тем более человека православного, посещавшего церковь, — всегда загадка. Звериное, первобытное есть в каждой душе, но оно удерживается на самом дне нравственным запретом, родительским воспитанием, страхом Божьим. Но вот собирается большая масса протестующих, бунтующих людей и отбрасывает прочь человеческие и божественные законы, превращаясь в скопище варваров. Русский философ Николай Бердяев сказал очень точно, что «человек чаще бывает насильником и убийцей, чем он сам это подозревает и чем подозревают это о нём».
Как известно, даже самого злейшего врага можно убить только единожды. Но люди, чтобы компенсировать эту несправедливость природы, придумали изощрённые, затяжные пытки — не с целью выведать какую-нибудь тайну, а чтобы утолить свою жажду мщения и навести страх на окружающих. Когда читаешь список замученных в те студёные февральские дни (список, наверняка неполный, опубликован в книге петуховского краеведа Анатолия Афанасьева «Край наш берёзовый»), берёт оторопь. Вот несколько фактов.
Бендус Андрей — умер под пытками (нанесли 9 ран, вырезали на лбу звезду). Голубев Константин — привязав за ноги к запряжённым саням, таскали по селу, пока не умер. Коновалов Андрей — исколот пиками, облит водой и оставлен замерзать в поле. Негода Михаил — разрезали живот и, вынув внутренности, набили его зерном. Павленко Пётр — разорвали лошадьми на две части. Рыбак Артемий — разрезав живот и наполнив его зерном, таскали по селу, привязав к лошади. Шевченко Зоя — после длительных гнусных издевательств задушена. После издевательств застрелена ишимская учительница Ольга Карякина, случайно оказавшаяся в Петухово…
Сведения о зверствах встречаются и в собрании документов «За Советы без коммунистов». К сожалению, профессор Шишкин, видимо, «на всякий случай», чтобы не заподозрили его в сочувствии «красным», дал к одному из документов жалкое примечание: «Листовка является типичным образчиком коммунистической пропаганды. Содержащаяся в ней информация не соответствует действительности». Почему «не соответствует»? Откуда это известно? Никаких указаний на источник нет. А ведь историку должно быть хорошо известно, что и праведный гнев может вылиться в кровавую оргию.
По мере развития восстания действия Красной армии против мятежников обретают черты крупной армейской операции. Помимо действующих в районе мятежа двух стрелковых бригад и одной дивизии, во второй половине февраля в Дело вступают переброшенные из центральной Сибири два стрелковых полка, кавалерийский полк, 4 бронепоезда. По одним оценкам исследователей, численность повстанческих войск на различных этапах составляла около 40 тысяч человек, по другим — около 100. Регулярные части Красной армии, вовлечённые в подавление восстания, были заведомо многочисленнее и лучше вооружены. Одновременно с боевыми действиями они восстанавливали взорванные и разобранные участки железнодорожного полотна.
Станция Петухово была взята красноармейскими частями, двигавшимися со стороны Петропавловска, при поддержке бронепоезда, 2 марта. В эти же дни наступавшие с запада подразделения взяли крупную соседнюю станцию Макушино. Уцелевшие в боях деморализованные повстанцы бежали в северные волости уезда, наспех сколоченные «полки» разваливались, мобилизованные в последнюю неделю бойцы разбегались по домам. Это было предвестье конца. Боевой дух, что питал повстанцев, выветрился, сила стихийного порыва угасла. Становилось ясно, что Дело ими проиграно.
Петуховский штаб повстанцев в спешке отступления оставил красноречивые документы, попавшие впоследствии в Тюменскую ЧК. На их основе чекисты составили списки командных кадров повстанцев и объявили их в розыск. В них значились Родин, Едличко, начальник штаба Народной армии Петуховского района Чердынцев и другие командиры сформированного из петуховских и теплодубровских крестьян крестьян 4-го полка. Судьба их неизвестна, но очевидна: одни были расстреляны по приговору ревтрибунала, другие погибли в боях, сгинули в болотах Приобья.
Когда красные части вошли в Петухово, тела расстрелянных и замученных собрали и свезли в ту самую школу, где располагался повстанческий штаб. Было изготовлено 102 гроба — по числу обнаруженных трупов. Некоторые тела по просьбе родственников развезли по окрестным сёлам и похоронили там в братских могилах. Большинство же казнённых нашли последний покой в братской могиле, вырытой у вокзала. Сколько их там — никто не знает и, очевидно, никогда не узнает. Иногда от человека остаётся только фамилия, а иногда не остаётся ничего, кроме бренного тела без имени.
Можно заметить, что среди казнённых в Петухово немало тех, кто практически проводил политику продразвёрсток. Как везде, и здесь это были люди преимущественно не местные и от этого ещё более ненавистные повстанцам.
Имели ли место жестокости со стороны Красной армии при усмирении восстания? Разумеется. Ведь Западно-Сибирское восстание по своей сути представляло собой эпизод гражданской войны, а гражданская война — это война без правил или со своими собственными правилами и установками.
Вот один документ: «1) Всех бандитов, захваченных с оружием, приказываю расстреливать на месте без суда. 2) Деревни, оказывающие поддержку бандам и сопротивление нашим войскам, во избежание излишнего кровопролития, зажигать. 3) В каждой деревне брать заложников из кулаческого элемента. Объявлять населению, что в случае повторения поддержки бандам заложники будут расстреливаться». (Из оперативного приказа командующего советскими вооружёнными силами района Омск — Тюмень комдива-85 Рахманова. 6 марта 1921 г.)».
Очаги сопротивления разрозненных повстанческих групп, практически превратившихся в банды, были подавлены только глубокой осенью. К сдавшимся рядовым повстанцам, в отличие от командиров, власти отнеслись гуманно: их приговаривали к условной мере наказания, амнистировали. Ясно, что за актом прощения стояли вполне практические соображения. После Х съезда РКП(б), объявившего о замене ненавистной продовольственной развёрстки твёрдым продналогом с крестьянских хозяйств, невозможно было истреблять тех, кому предстояло этот налог отдавать. Но 37-й года был не так далёк...
В 1999 году в Тюмени вышел двухтомник «Книга расстрелянных», составитель которой — редактор газеты «Тюменский курьер», в прошлом мой однокурсник по факультету журналистики Уральского университета Рафаэль Гольдберг. Это мартиролог погибших в годы «большого террора» на территории нынешней Тюменской области — алфавитные списки расстрелянных. Фамилии, фамилии, фамилии — несколько тысяч. И краткие биографические данные. Самый старый из казнённых родился в 1849 году, самый молодой — в 1920-м. Мелькают знакомые названия сёл: Челноково, Чуртан, Лариха, Викулово, Калмакское... «Прегрешения» репрессированных не указаны, но среди них наверняка есть участники Сибирского бунта...
В политическом отчёте Тюменского губкома РКП(б) за февраль-март 1921 года читаем: «Разбитые и уничтоженные, часто до основания, хозяйства и семьи деревенских коммунистов; разграбленные, а иногда и вырезанные сотнями людей коммуны; не потерявшие ещё своей ранящей остроты кошмарные сцены бесчисленных пыток и зверств со стороны бандитов; с другой стороны, десятки тысяч убитых повстанцев и, таким образом, лишённые иногда большей части взрослого мужского населения деревни и т. д и т. д. — всё это дополняет общую картину кровавого хаоса разрушения».
Я дошёл в чтении объёмистой книги о Западно-Сибирском восстании до последней страницы и многое для меня прояснилось в Деле 1921 года. Но в этом новом знании не было радости обретения — наоборот, горький осадок остался в душе. Отчего так бессмысленно-кровава отечественная история? Разве предназначены мы на этой земле лишь для того, чтобы уничтожать друг друга, крича на весь мир о своей единственной и самой правильной правде?..
На такие вопросы у каждого свой ответ. Мне показалось, что зерно истины открыл упомянутый выше Николай Бердяев, написавший на исходе Первой мировой войны: «В русской политической жизни, в русской государственности скрыто тёмное иррациональное начало, и оно опрокидывает все теории политического рационализма, оно не поддаётся никаким рациональным объяснениям. Действие этого иррационального начала создаёт непредвиденное и неожиданное в нашей политике, превращает нашу историю в фантастику, в неправдоподобный роман».
Через три года после описанных событий на братской могиле в Петухово был установлен памятник Ленину. Не боюсь оказаться «несовременным», обратившись к теме, которая сегодня может заинтересовать разве что какого-нибудь поборника постмодернизма — и то в качестве повода для очередной шокирующей выдумки. Но ведь именно идущий в последние годы процесс десакрализации, то есть развенчание «священного образа» Ленина, заставляет задуматься о том, как и при каких исторических обстоятельствах происходила сакрализация его образа. Не думаю, что дам полный ответ на эти вопросы, но всё же рискну высказать несколько соображений.
В отличие от Сталина, Ленин стал превращаться в полубога не при жизни, а после смерти. Уже речь, произнесённая Сталиным у гроба Ленина, была пронизана религиозным фанатизмом и являла собой клятву божеству. Великий покойник, уподобленный одновременно древнеегипетскому фараону и античному царю Мавсолу, был помещён в специально построенную усыпальницу — Мавзолей. Затем усилиями партийной пропаганды Ленин стал превращаться в «красного бога», который словно наделяет чудесной силой каждого, кто поклоняется его нетленному телу, заключённому в блистающий саркофаг.
Почитать образ вождя как икону — такое желание, по русской привычке бросаться из одной крайности в другую, охватило в 1924 году довольно широкие слои народа. Оно, это желание, было искренним — вспомним кадры кинохроники, запечатлевшей похороны Ленина.
Портретов Ленина не видно, / Похожих не было и нет, — горестно констатировал поэт Николай Полетаев. Как будто восприняв этот упрёк, скульпторы старой школы, не перегруженные заказами, ринулись ваять вождя. В Центральном государственном историческом архиве СССР мне попался на глаза любопытный документ: расценки на гипсовые бюсты Ленина, выпускавшиеся в промбюро Академии художеств. Цена малых бюстов, от 3 до 6 вершков, составляла от 95 копеек до 7 руб. 50 коп., большие бюсты, высотой 15—17 вершков, стоили от 37 руб. 50 коп. до 70 руб. Встречались и другие документы, показывающие, какой размах приобрела работа по «увековечению памяти В.И. Ленина», проводившаяся по постановлению правительства.
Скульптурные изваяния Ленина и его портреты заняли «красные углы» в кабинетах, клубах и комнатах коммунальных квартир. Они олицетворяли живого вождя, он был рядом, с ним можно было поговорить, как и поступил в известном стихотворении Владимир Маяковский.
Когда я начал собирать материалы о петуховском памятнике, архивы оказались более благосклонны ко мне, чем в предыдущий раз, когда я запрашивал материалы о восстании. Но самих документов оказалось не так много. Зато самый главный документ — чугунная доска, прикреплённая к постаменту, удостоверяла дату открытия памятника — 7 ноября 1924 года. Данный монумент является одним из первых памятников Ленину в стране.
Вкратце история его такова. Петуховский райком партии в августе 1924 года решил установить в районе памятник Ленину «путём субботников» и на деньги, собранные по подписке. Директор местного механического завода Ковач отправился в Ленинград и привёз оттуда гипсовый бюст Ленина работы профессионального скульптора (автора мне так и не удалось установить). Нашли качественную бронзу, и заводские рабочие Деревяшкин и Мохначёв, не имея никакого опыта в столь тонком деле, изготовили копию. Вероятно, они же отлили чугунную доску. Фундамент и постамент сложили из кирпича местные мастера. И памятник был торжественно открыт в назначенный день. В том, что он установлен на коллективном захоронении убитых повстанцами 1921 года, сокрыт глубокий психологический подтекст: бронзовый бог освящал жертвы битвы за его учение.
Простодушные сибиряки не ведали, что следовало прежде получить разрешение специальной комиссии из Москвы. Поэтому им пришлось впоследствии отчитываться перед приехавшим инспектором, который, однако, вынес оправдательный вердикт: «Искажений в памятнике не имеется».
Всё это я описал в большом очерке, опубликованном в первом номере журнала «Наш современник» за 1984 год и в курганской областной газете «Советское Зауралье», которая теперь носит название «Новый мир».
Бронзовый бюст благополучно пережил случившуюся в 90-е годы «войну с памятниками». А осенью 2005 года, приехав на несколько дней в Петухово, я узнал, что оригинал безвозвратно утрачен, вместо него стоит другое изваяние, не соответствующее надписи, отлитой на чугунной доске. Тёмной ночью двое безработных сняли бюст (оказалось, что никому не пришло в голову прикрепить его к постаменту) и разбили на мелкие части, чтобы продать дорогостоящую бронзу скупщику металлолома. Однако в приёмном пункте их поджидала милиция: наблюдательные граждане вовремя оповестили кого надо об исчезновении монумента.
Был суд, и похитители получили какие-то условные сроки наказания. Потому что оказалось (заметим, сколь часто встречается здесь этот любимый глагол непредусмотрительных людей), что уникальный памятник 1924 года не состоял и не состоит на учёте как охраняемое государством культурное и историческое достояние.
В очередной раз «иррациональное начало» нашей жизни опрокинуло все разумные доводы. Мешок с кусками скульптуры милиционеры положили в помещение, где хранятся вещдоки. Таков настоящий конец Дела 1921 года и памятника Ленину, установленному на братской могиле в городе Петухово Курганской области.
2006
Комментариев нет:
Отправить комментарий